Ежедневно, просыпаясь и отходя ко сну, мы произносим с вами и такие слова молитвы: «Помяни, Господи, яко Благ, рабы Твоя, / и елика в житии согрешиша, прости: / никтоже бо безгрешен, токмо Ты, / могий и преставленным дати покой.

Кондак, глас 8

Со святыми упокой, / Христе, / души раб Твоих, / идеже несть болезнь, ни печаль, / ни воздыхание, / но жизнь безконечная».

Интересно, зачем мы их шепчем, если не надеемся на милость Божию? Для чего повторяем, как рефрен:

17 [Дом] Израилев! уповай на Господа: Он наша помощь и щит.

18 Дом Ааронов! уповай на Господа: Он наша помощь и щит.

19 Боящиеся Господа! уповайте на Господа: Он наша помощь и щит.

20 Господь помнит нас, благословляет [нас], благословляет дом Израилев, благословляет дом Ааронов;

21 благословляет боящихся Господа, малых с великими.

22 Да приложит вам Господь более и более, вам и детям вашим.

23 Благословенны вы Господом, сотворившим небо и землю.

24 Небо — небо Господу, а землю Он дал сынам человеческим.

25 Ни мертвые восхвалят Господа, ни все нисходящие в могилу;

26 но мы [живые] будем благословлять Господа отныне и вовек. Аллилуия.

(Псалтирь 113:17-26).

 

Но, если Господь слышит нас, помогает нам, как мы можем это отрицать и не говорить о том?

1 {[Аллилуия.]} Я радуюсь, что Господь услышал голос мой, моление мое;

2 приклонил ко мне ухо Свое, и потому буду призывать Его во все дни мои.

3 Объяли меня болезни смертные, муки адские постигли меня; я встретил тесноту и скорбь.

4 Тогда призвал я имя Господне: Господи! избавь душу мою.

5 Милостив Господь и праведен, и милосерд Бог наш.

6 Хранит Господь простодушных: я изнемог, и Он помог мне.

7 Возвратись, душа моя, в покой твой, ибо Господь облагодетельствовал тебя.

8 Ты избавил душу мою от смерти, очи мои от слез и ноги мои от преткновения. Буду ходить пред лицем Господним на земле живых. {Слава:}

(Псалтирь 114:1-8).

Я читаю полемику вокруг Осипова и думаю:

-Почему мы верующие люди, не порадовались вместе с Ильичом, и не возблагодарили Бога за то, что этот почтенный муж, наконец, обрел покой душе своей и надежду на спасение.

Он всю жизнь искал Бога, перечитал тысячи книг о Нем, и с каждой найденной драгоценной крупицей шел к нам, чтобы поделиться радостью своего открытия. Мы внимали ему и считали его образованнейшим человеком, давали ему титулы, награды. Наконец он и теоритически и практически пришел к мысли, что Бог есть и любит нас, любит так сильно, что, возможно, простит всех. Как простил блудницу и прокаженного, как помиловал разбойника и Апостола Павла, как даровал жизнь Ниневии, вопреки обещанному разрушению.

Каждый из перечисленных был достоин смерти, не надо обманывать себя, мы все достойны смерти, ибо каждый из нас совершил в своей жизни не один грех. А грех – это смерть. Тем не менее, у каждого из нас теплится надежда, что его Господь помилует, и не только его, но и близких, и тех, за кого он молится.

Все наши заупокойные молитвы были бы сплошным фарсом, если бы не было надежды на милосердие Божие. Так почему мы с вами отказываем в этой надежде Алексею Ильичу?

И противники, и сторонники Осипова – люди образованные догматически безупречно, и каждая сторона по-своему права, требуя друг от друга правильного почитания Бога, правильного исповедования догматов.

Но порой случаются у нас совершенно неправильные поступки, такие неправильные, что хоть епитимью накладывай, а милосердие Божие принимает их. Принимает и прославляет!

Хочу поделиться с вами именно таким странным, исключительным поступком, в котором мне пришлось даже поучаствовать.

Было это еще при советской власти.

Пришли ко мне две женщины и попросили отреставрировать икону. Она была небольшого размера, завернута в белоснежную скатерть и, очевидно, легкая, так как женщина, державшая ее, не прилагала к тому никаких усилий. Одна из женщин была моя старая знакомая — староста церкви, не раз меня выручавшая тем, что помогала прочитывать тексты на реставрированных мною иконах. А вторую мне довелось видеть впервые.

Они тихо поздоровались, и староста попросила меня о помощи. Мы с ней дружили давно, еще по детскому дому, где она работала воспитателем, а я учителем ИЗО. Отказать другу всегда сложнее, чем незнакомому человеку, но, когда знаешь, что он тебя не обидит своей просьбой, согласишься заранее.

-Естественно, помогу, — последовал мой ответ. Но то, что они мне показали, превышало все человеческие возможности.

Представьте себе картон от коробки мужских сапог пятидесятилетней давности, грязный, порванный и прожженный в нескольких местах свечой насквозь. К нему, очевидно, приставляли  свечи очень близко, потому восковые потеки испортили и пропитали нижнюю часть листа так основательно, что снять их можно было только вместе с картоном. Ни грунта, ни красок на нем изначально не было, и только масляные разводы напоминали о том, что икону не всю, но кое-где мазали краской. Это было Успение Пресвятой Богородицы, сделанное химическим карандашом в стиле а-ля-киндер. Химический карандаш кое-где совсем исчез, но в местах, менее доступных для рук, все же уцелел, и было видно, что его слюнили при рисовании довольно старательно.

Реставрировать там было нечего, и не на чем.  Картон был таким ветхим, что в руках сыпался, как старые обои.

Женщины смотрели на меня умоляюще, а мне смеяться хотелось, и плакать одновременно.

-Поднови образок, — говорят, — немножко. А что там «новить»? Если изначально иконы не было, кроме как точка, точка, запятая, минус рожица кривая,… – получился человечек.

Понимая мое недоумение и желание поскорее отделаться от неожиданного заказа, староста принялась объяснять, что эта икона чудотворная, что она еще в войну людей спасала, и до сих пор они крестным ходом с нею ходят при великой нужде. Они хотели заказать для нее рамку, да мастера их гонят и смеются над ними. Говорят, что грех большой так рисовать Бога и Божью Матерь.

Грех или не грех, судить не берусь, но по молитве возле этой иконы, Господь посылал людям то, что они просили. И они любили ее, и носили из дома в дом, как великое сокровище.

Для меня это было, как удар по голове, ибо изображение не тянуло не только на дружеский шарж, но и на карикатуру, а Господь с величайшим смирением принял его и прославлял как нечто гениальное в истории иконографии.

-Может быть, лучше сделать новую? Я бесплатно могу, — спрашиваю у женщин, дрожащим голосом, а они:

-Нет, — отвечают, — нам эта дорога, а заплатить деньги есть.

Пришлось взять.

Они ушли, а я сижу и думаю: Господи, что же мне делать? Тут же конец света!

И мама говорит, что нельзя было брать ее на реставрацию и гневить Бога.

Прошла неделя, другая, а я боюсь к ней прикасаться, чего доброго, еще рассыплется в руках. Наконец решаюсь.

Беру оргалит, грунтую, рисую Успение по канону, а на обратной стороне приклеиваю икону. Мама подсказала приклеить, чтобы не думали, что я присвоила их сокровище.

Пришли женщины забирать ее и спрашивают у меня:

-А, где же наша красавица?

-Да, вот же, —  отвечаю, — и показываю на свою икону в окладе. Краски на ней играют, Господь на руках душу Матери Своей держит, Ангелы, Апостолы, — все чин чином, а они плачут:

-Эта не наша. Наша красавица была.

-Ваша, — говорю, — ваша, посмотрите на обратную сторону, там еще дырки не удалось тщательно заклеить и подписи ваши сохранились, кого поминать надо.

Посмотрели они, обрадовались, расцеловали, завернули ее в белую скатерть, расплатились и ушли. А мне долго пришлось трястись при мысли, что обнаружат они мою хитрость и придут с иконой назад. Мол, давай, делай, как было прежде, а то мы тебе….

Год спустя встречаю Нину и сразу спрашиваю:

-Ну, как икона?

-Спаси, Христос! – отвечает, — не нарадуемся, еще лучше помогать стала.

Таково милосердие Божие, казалось бы, все согрешили в данной ситуации, и должны быть наказанными, а Господь простил и помиловал.

 

Или вот еще случай на тему язычников и спасения.

В детстве мне довелось слышать такую фразу: «Не балуйся, а то цыгане придут и ухватят». Ко мне она не относилась, но так, как ее часто говорили мамы моих друзей, то и у меня она отложилась в памяти.

Но так случилось, что именно меня ухватили цыгане. Несет меня молодая цыганка, руки у нее трясутся, на глазах слезы, а сама ласково меня уговаривает:

-Не бойся, птушечка моя, не бойся. Все хорошо. Будешь жить.

-А что тут хорошего? – думаю я, — что я мамке скажу? Что баловалась и меня цыганка украла? Ой, попадет же мне! — Занесла она меня в приемный покой, посадила на коляску, погладила по голове, поцеловала в макушку, а потом взяла своего малыша на руки и пошла вместе со всей своей толпой к дежурной медсестре. А мы с девочками направились к себе в палату на третий этаж.

Едим в лифте и думаем:

-Чего же это она меня не украла?

-Наверное, потому, что нога в гипсе, — говорит Тамара, — не захотела с тобой возиться.

-Но, — возражает Лена, ее не украли, потому что мы были рядом и спасли ее своим присутствием.

-Ой, спасители, не могу! – восклицает Маринка, да она ее, просто спасала от смерти, когда из-под летящей машины выдернула.

-И то, правда. У тебя какой-то период смертельный: третий раз за неделю умираешь, нехорошо. Кончай. – Говорит Иван.

А я сижу, молча, и вспоминаю пандус возле нашего корпуса, на котором мы катались каждый день, и толпу цыган справа, идущую нам на встречу. Лена испугалась их, спрыгнула с коляски, хотела повернуть влево, чтобы их обойти, выскочила со мной на проезжую часть, и коляска упала. И я вместе с ней полетела под «скорую помощь». Дети визжат, цыгане визжат, «скорая» орет, а я кручусь на коляске и думаю: «Опять сейчас свет будет».

Уже приготовилась лететь ему навстречу, а тут молодая цыганка бросает своего малыша кому-то на руки и летит ко мне. Нагнулась, ухватила меня, прижала к себе, и – бегом. А коляску мою «скорая» ударила.

Мне лет девять тогда было – тяжелая, да еще гипс на ноге, а она несет наверх, словно счастье свое, и никому не дает. Цыгане ей что-то по-своему говорят-говорят, но она будто не слышит, несет меня. Только шепчет мне:

-Не бойся, птушечка моя, не бойся. Все хорошо. Будешь жить.

Грешница она была или нет, — не знаю, но словно богиня взошла на пьедестал с русской девочкой на руках, ради которой оставила своего ребенка и не пожалела своей жизни. Куда вы ее определите?

Как же я могу обвинять Осипова, если молюсь за нее и надеюсь, что Господь помилует и ее, хотя не знаю ни имени ее, ни адреса, ни даже того, жива ли она теперь или нет.