Рассказ.

Анна Алексеевна Приткова.

Мы встретились с ним возле мощей Сергия Радонежского, несколько лет спустя, после того, как я закончила университет. Он приложился к раке, а я стояла возле со свечей, зажженной, и, улыбаясь, смотрела на сгорбленную фигурку пожилого человека, и думала:

-Он — это, или я по близорукости своей ошибаюсь?

-Он, он, — проговорил Пал Николаевич, поднимаясь от раки, и все так же насмешливо взглянул на меня сверху вниз.

Я протянула ему руку:

-Здравствуйте, коллега. Как здорово, что мы встретились. Я очень рада тому.

Он взял мою руку, едва коснулся ее губами и тихо-тихо сказал:

-Ты прости меня, пожалуйста.

-Да, ну, прощать-то нечего. Все нормально.

-Ты удивлена?

-Не-е-т. Я всегда знала, что Вы умный человек, а тогда, просто… брюки спасала. И, вообще, глупая была. — Я поставила свечу, приложилась к раке и выпрямилась. Он ждал меня возле монаха, читающего имена.

Мы вышли вместе. Сентябрьский день сиял и щедро рассыпал свое золото под ноги паломников. Было тихо, даже голуби не ворковали и не суетились на дорожке. Возле Трапезного храма мы присели на скамейку.

-Ты в то время верила в Бога?- спросил он, и резко повернул голову ко мне. Я ждала этого вопроса всю жизнь, и всю жизнь боялась его.  А тут ответила спокойно и как-то по-будничному мягко.

-Да.

-Значит, все, что было сказано тобой в деканате, не было студенческой хохмой?

-Да. Но не совсем. Я рассчитывала, что после моих слов Вы прогоните меня из деканата, но не подумала о том, что за мои убеждения Вы можете прогнать меня из университета. И я останусь без высшего образования.

-Я это понял, потому и не прогнал. Но поначалу мне очень хотелось тебя сбросить с лестницы, и поверь, более сумасшедшей девчонки я в своей жизни не встречал.

-Это комплимент или оскорбление? — улыбнулась я и прищурилась. Он удивленно посмотрел на меня, подумал, и усмехнулся в усы:

-Пожалуй, объяснение в любви. – Мы рассмеялись.

И припомнился нам тот далекий май, цветущие вишни и философия.

Еще мгновение, и передо мной распахнулась дверь аудитории, вошел Степан Иванович и, положив рукописи на стол, сказал:

-Иди, Аня, к нам в деканат — будешь помогать Павлу Николаевичу документы сортировать. — Он меня изгонял, чтобы я не острила, но мудро: — Да смотри там, веди себя достойно, мысли философскими категориями, сама понимаешь, к декану философского факультета идешь, а не на ваш литфаковский толчок. И, не дай Бог, не остри.

Я молча встала, кивнула, в знак того, что обязательно буду мыслить философскими категориями, и пошла.

В деканате никого не было, кроме седого человека, склоненного над большим деревянным ящиком, принесенным, очевидно, из подвала. Грязный ящик стоял на ковровой дорожке и совершенно не вписывался в роскошный интерьер комнаты. Я смотрела на него, брезгливо поджав губу, и думала:

-Пропали мои белые брюки и блузка. Ну, Степа, я тебе такой утраты никак не прощу, завтра же разгромлю твой диалектический материализм, и от Антидюринга камня на камне не оставлю.-

Между тем человек поднял голову от ящика и посмотрел на меня внимательно.

-Ну, И? — спросил он, насмешливо, — что мы стоим с видом «Работа, ты меня не бойся — я тебя не трону?»

-Да, вот, думаю, Пал Николаевич.

-И, о чем же, если не секрет?

-Брюки у меня белые, вымажу их в грязи, и потом буду целый день ходить по университету в грязных штанах, как призрак коммунизма.

-Как кто?

-Призрак коммунизма, ну, тот, что бродит по Европе…

-А ты действительно думаешь, что призрак коммунизма в грязных штанах бродит по Европе?

-Сейчас — не знаю, возможно, и переодел, я давно в Европе не была, а когда о нем писали, то бродил в грязных. —

Пал Николаевич встал, и решил меня выдрать. У него на лице было написано: «Выдеру!». — Я немного отступила к двери, но не сбежала.

-Мадам, Вы хоть знаете, что такое философия как наука, чтобы брать на себя смелость рассуждать о призраке коммунизма? — проговорил он, глядя на меня сверху вниз.

Я к тому времени уже знала, что философия — это наука о наиболее общих законах развития природы, общества и мышления, но не более, а главное, когда он меня спросил, я и это забыла. Но брюки нужно было отстоять в любом случае.

-А кто не знает? — ответила я, изображая шпану ненаглядную. Все знают, что философия это наука для идиотов, ибо умный человек ерундой не занимается, да ему и в голову не придет говорить чепуху. Человек среднего ума мог бы и подвизаться в ней, да ему все время некогда. Вот и получается, что философией занимаются одни идиоты.

-Это ты мне? — спросил декан, изумленно. Мне? Человеку, посвятившему науке пятьдесят лет жизни? Ты отдаешь себе отчет, что ты говоришь и кому? —

Я похолодела, так как поняла, что лишусь сейчас не только брюк и стипендии, но и университета, ибо передо мною стоял сам гнев в образе Пал Николаевича. И мне ничего не оставалось, как только извиниться и уйти. Я мысленно ругала себя самыми последними словами, и не знала, как начать свою последнюю студенческую речь. Наконец, заикаясь, начала:

-И и извините меня, пожалуйста, Павел Николаевич, но, если человек идиот, то это надолго… Я имела в виду себя, но он принял на свой счет, поэтому не дал договорить, и грохнулся в кресло, как с чердака слетел. Он хохотал так, что к нам заглядывали преподаватели из ближайших аудиторий, чтобы унять шум. Но декану кто посмеет сказать: «Не сходите с ума, ребята! — лекции идут!»

Наконец он насмеялся и спросил, вполне мирно:

-Тебя как зовут?

-Аня.

-Вот что, Аня, иди к Степке и скажи ему, чтобы прислал кого-либо другого. Но его я научу, как Родину любить, чтобы знал, кого присылать ко мне.

-А я?

-Иди, не могу же я с тобою, коллега, целый день смеяться, мне работать надо.

Я молча кивнула и направилась к Степке.

Тот увидел меня и говорит:

-Я знал, что он тебя выгонит, но не предполагал, что так быстро. Что он тебе сказал?

-Вот что, Аня, иди к Степке и скажи ему, чтобы прислал кого-либо другого. Но его я научу, как Родину любить, чтобы знал, кого присылать ко мне.-

Степан Иванович побледнел и потер виски:

-Я тебя сейчас убью. — Он посмотрел на меня и понял, что грех на душу ему брать уже не придется, так как завтра нас убьют обоих.

На другой день Степан Иванович нашел меня на первой паре и официально обратился ко мне, как к покойнику:

-Уважаемая, Анна Алексеевна, будьте любезны, дайте мне Вашу зачетную книжку.

Дрожащими руками я едва протянула ему зачетку и замерла, мысленно собирая чемодан.

Он поставил «отл.» по философии, расписался и тихо спросил:

-Ань, что ты ему сказала, что он второй день смеется. Я с ним пятнадцать лет работаю, и ни разу не видел, чтобы он улыбался, а тут смеется… И приказал поставить тебе «отлично» экстерном, хотя сам же все время бубнит, что пустить женщину в философию, значит, уничтожить философию как науку.

Я посмотрела на Степку и облегченно буркнула:

— А LA GUERRE COMME А LA GUERRE фр. [а ля гэр ком а ля гэр] — букв. «На войне как на войне». Кому попало, кому не.– Он  ничего не понял, пожал плечами и ушел.

В обед идем с девчонками в столовую, а навстречу Пал Николаевич с какими-то иностранцами, и о чем-то с ними по-немецки беседует. Увидел меня, улыбнулся, и спрашивает:

-Как жизнь, коллега? — и протянул руку, здороваться. А в левой у него – веточка цветущей вишни. У меня внутри все оборвалось и полетело на пол, но руку я ему все же подала. О призраке коммунизма он меня не спросил в тот раз, но, вообще, когда мы встречались наедине, непременно спрашивал, вымылся ли призрак коммунизма. А тогда при всей толпе демонстративно поцеловал мою руку и представил, как грязью облил:

Будущее светило философии, гордость нашего факультета, железная логика и неоспоримые аргументы, и, вообще, приятный собеседник, — Анечка. — На минуту он задумался, и подал мне веточку. Я взяла ее и подумала: «Это не лавровый венок, конечно, и не пальма первенства, но все-таки, хорошо, что он меня простил и не выгнал».

За окном бушевал май, и лепестки вишни горели у меня на озябшей ладони, как трисиятельный свет Божественной любви и надежды.